Альма. "Афганская" быль, а может, и не быль...

Если пес - всё, что у тебя жрать, всё равновелико ты денежный человек.
Луис Сабин



- Аллаааааа... - тягучий, чуть дребезжащий голос муэдзина с минарета поплыл над кишлаком, призывая правоверных на утреннюю молитву, будто всего солнце окрасило в розовый колер верхушки отрогов Гиндукуша.
У сапёров была своя молитва - по настоящим наблюдателей, ночью неподалёку шастали "духи", и, вероятно, подбросили "подарки", или "подарунки", будто величал мины прапорщик сапёрного взвода Горобец.
"Подарунчики" были неодинакового производства - штатовского, итальянского, китайского, ребристые и плавные, всеобщим у них было одно: они перли конец, конец гнусную, жестокую и беспощадную, курочащую броню, огнём и осколками палящую, рвущую живую плоть.
И от эксперимента сапёра, от чутья его псины зависели жизни, человечьи жизни.

Валерка был искушенным сапёром. За почитай два года службы он обезвредил сотни мин, многие - со зловредным секретом: случается настолько, что извлекаешь один-одинехонек взрыватель - и тут же срабатывает иной...

Есть расхожая приговорка: "Сапёр и барышня заблуждаются один-одинехонек раз". Только стоимость оплошки барышни - влажная от слёз подушка, бессонная ночь, ага ерундовые нарушения в организме, возникающие при дефлорации, а стоимость оплошки сапёра - его собственная бытие, жизни его товарищей, горесть, слёзы и отчаяние кровных и дружков.
Но что бы ладил сапёр без своего неизменного дружка и помощника - псины?Смерть, заключённую в пластиковую оболочку, миноискатель не найдет, и тут на поддержка приходят четвероногие дружки.

Такой подругой у Валерки была Альма - невысокая, поджарая овчарка. Почему-то она залпом выделила Валерку, ничем не примечательного паренька из Барнаула, в ватаге новобранцев, зачислившихся в учебку. Чем он её приворотил - никто не знает, однако доподлинно знаменито, что и Валерка в ней дави не чаял, а Альма, ожидая его приход, радостно повизгивала, металась по вольеру, причём не всего потому, что Валерка век приносил с собой что-нибудь вкусненькое, сверх песьего пайка.
Альма была молода и игрива, она то угрожающе наскакивала на Валерку, ладя внешность, что вот-вот тяпнет, то "испуганно" отпрыгивала в палестину, с тем, дабы в ту же секунду кинуться к нему, заливаясь безоблачным песьим лаем.
Но в работе Альма вольностей не допускала, была сама собранность и сосредоточенность, неторопливо и внимательно отрабатывала территорию, и присаживалась - значила подозрительные объекты, и ввек не заблуждалась, а отдаленнее всё зависело от мастерства и эксперимента сапёра.

В тот девай... В тот окаянный девай солнце стояло уже долго, и нещадно дуло горбу, обтянутую "хабэ", выгоревшим до белизны и пропитанным солёным, терпким впоследствии.
Альма наметила очередной "подарунчик" от "моджахедов", на этот один это была штатовская мина, какие Валерка уже не один обезвреживал. Он бережливо очистил корпус мины от кремнистого грунта, неспешно извлёк взрыватель, и с ужасом завидел иной, с элементами неизвлекаемости... Через какие-то доли секунды полыхнуло пламя, земля вздрогнула, будто норовистый конь, и грянул взрыв, эхом забившийся между горных языков...
Взрывной волной Валерку отбросило на десяток метров, обмякшее тело перекатилось несколько один, и застыло, заливая кровью выжженную беспощадным солнцем афганскую землю...
Альму тоже зацепило - осколки впились в изнаночное ляжка и бок. Оставляя за собой кровоточащий доглядывать, она с трудом подползла к не подававшему знаков жизни Валерке, ткнулась носом в черномазую, обагренную, ободранную неглуб/окими камушками щёку, заскулила, лизнула в нос, будто бы болтая: "Вставай, хозяин, ты чего разлёгся?" Валерка застонал.
Альма всё валялась возле распростёртого Валеркиного тела, и угрожающе рычала и оскаливала жёлтые клыки, когда кто из сослуживцев осмеливался приблизиться к ним, однако когда прилетела "вертушка" с медиками, будто будто осмыслив, что это самые надобные хозяину люд, она безответно подпустила их, возложила голову на лапы, и затихла. Они бережно возложили Валерку на носилки и споро затащили в перекатистое нутро вертолёта, а один-одинехонек из них, очевидно, ветеринар, бережливо взял Альму на десницы, и понёс вдогон за хозяином...

* * *

Валерка приходил в разум исподволь. Сначала вернулся весть, и он, будто будто из-за стены, услышал людские голоса и обрывки фраз: "Большая кровопотеря...", "Один осколок прошёл тут, задев душевную сумку...", "Травма левого глазного яблока...", "Травматическая отнятие перстов левой руки".

С новоиспеченной волной валяйся ухнуло в небытиё и опять вернулось разум, впоследствии зрение, и Валерка прозрел, отчего-то одним буркалом, и сперва зажмурил его от яркого, бьющего света бестеневой хирургической лампы, впоследствии вновь отворил, скосил взор изнаночнее - завидел две горбы в зелёных балахонах - докторов, разглядывающих блещущие, ещё не просохшие после проявки рентгеновские снимки. Слух зацепил амба очередной фразы: "Видишь, осколок в хребте, если и выживет, то ходить уже не будет...", и разум вновь покинуло Валерку, он завалился в бездонную и нескончаемую черноту...

* * *

Как же обидно сидеть сиднем дома весной, когда в палисаде разболтались и одуряюще пахнут нарциссы, тополь весело стучится в окно молодыми, клейкими листочками, с пронзительно бирюзового неба краснощекой девчонкой лукаво подмигивает солнышко, а мимо по улице идут барышни в лёгких платьях, о чём-то весело щебеча. Ах, какие прекрасные, манящие, однако... недоступные... И стократ бедственнее инвалиду в двадцать лет, когда приходит горечь осознания того, что тяни мир куц для него стенами горницы.

Валера глянул на себя в зеркало, висящее на стене - на него глянул обезображенный парень, левая половина рыла какого видела собой уродливый розовый рубец от ожога с порожний орбитой. Он поднял левую десницу к рубцу, думая его потрогать, однако тут же отдёрнул, будто будто обжёгшись, вспомянув про беспалую культяпку.
Валера вздохнул, в какой один сглотнул горестный ком в горле, и, перебирая колёса инвалидной коляски, выехал на крыльцо, крепкой изнаночной десницей дошло чиркнул спичкой по коробку, закурил, и стал задумчиво взирать на замысловатые кольца сигаретного дыма, уносимые лёгким ветерком.

Альма... В какой один он вспоминал о ней... Где она, что с ней?На его послания, катанные десницей матери, однополчане сообщали ему, что она осталась жива, ветеринарный доктор умело прооперировал псину, всего Альма стала припадать на раненую лапу. Сперва жутко тосковала, отнекивалась от еды, никого не подпускала к себе, боязно исхудала, впоследствии стала понемногу принимать еду, окрепла, и в один-одинехонек из дней боец, приносивший ей еду, вскрыл порожний вольер...

Валера докурил, вздохнул абсолютной грудью, алчно вобрав в лёгкие пьяные, манящие, одуряющие ароматы весны, прикрыл единый глаз, и забылся.
Он очнулся от того, что в его десницу ткнулось что-то горячее и влажное. Он отворил глаз, и не поверил ему: перед ним была Альма!Сильно исхудавшее тело, шерсть черномазая, местами свалявшаяся в колтун, в хвосте завязли прошлогодние репьи, один-одинехонек бок ободран и кровоточит; лапы, стёртые до мяса, оставляли на ступеньках крыльца отпечатки, однако это была она!

Как, каким чутьём она нашла его, находящегося за сотни километров?
Альма, завидев, что он отворил глаз, стала радостно лизать ему лик, слизывая вдруг хлынувшие слёзы.

- Альма... Альмочка... Хорошая моя, славная моя собача... - Валера нюнил и заливался, голубя её и зарывшись мурлом в шерсть, не обращая внимания на непроницаемый аромат псины, целовал и целовал её морду.
Вышла мама, нестарая ещё, сорокалетняя, однако вся белоголовая баба, и безгласно застыла, уложив натруженные десницы на фартуке...